Арийский миф в современном мире - Страница 191

191

Широпаев всеми силами пытается доказать, что ключом к пониманию исторических событий является расовый фактор. Поэтому он резко критикует русских националистов, включая и фашистов, за непоследовательность и уступки «Евразийскому проекту», что якобы лишало их надежды на успех. Ему самому подходит только нацистское решение «расового вопроса», и он мечтает о «расовой революции», а ее символом в полном соответствии с нацистской доктриной считает свастику (Широпаев 2001: 85, 115). Героями ему служат нацисты и их пособники, и он прославляет эсэсовцев и вермахт, якобы несшие русским освобождение от гнета. Он доходит до того, что заявляет, будто «с 1933-го по 1945-й центр Руси был в Берлине» (Широпаев 2001: 90). Он тоскует по проекту «Германской Руси», который якобы мог реализоваться в составе Третьего рейха, и ему искренне жаль, что русские этим не воспользовались. Примечательно, что и здесь он усматривает руку «мудрецов». Мало того, даже антисемитские кампании позднесталинской эпохи рисуются ему хитроумными проделками «мудрецов», манипулировавших по своему желанию мировой политикой.

Стремясь применить к России расовую теорию, Широпаев усматривает корни своих взглядов во Всероссийском национальном союзе, связывая с ним зарождение национал-социализма в России, в реформах Столыпина, якобы направленных на «улучшение расовых качеств русских», а также в языческих мотивах искусства русских модернистов начала XX в. (Широпаев 2001: 57–59). Главными авторитетами для него служат расисты Гобино, Л. Вольтман и М. Меньшиков.

Так, вслед за Меньшиковым Широпаев меняет местами «метрополию» и «колонии»: центр в его рассуждениях оказывается «колонией», а окраинные регионы – «хищной околицей», якобы высасывающей ресурсы из центра и превращающей русских в «белых негров». Он пишет о «бесправии» русских в России и представляет их населением, больше других страдающим от «национального гнета». Мало того, финансовую и экономическую помощь центра дотационным республикам он представляет «данью», якобы по вековой традиции выплачиваемой «инородцам», – так было в СССР, так происходит и в современной России (Широпаев 2001: 118–120, 130–131).

Подобных взглядов придерживается не он один (см., напр.: Хомяков 2003: 312). В этом отношении интерес представляет такая фигура, как П. М. Хомяков, объявляющий себя правым национал-радикалом и национал-либералом и гордящийся своей связью с «кулацким генофондом» (Хомяков 2006: 98–99). Своими главными врагами он считает вороватую бюрократию, сторонников империи, патриотов и государственников, «русских азиатов» и «русских евразийцев», а также Русскую православную церковь, тогда как «своими» он признает «русских европейцев» (Хомяков 2006: 93, 104, 116).

Взгляды Хомякова на государство и нацию не стояли на месте. Поначалу он выступал безусловным сторонником сильного национального государства, но яростно критиковал производимые им «паразитарные структуры» (военные, бюрократические и экономические), призывая любыми способами от них избавляться. Тогда он еще не разделял расистских взглядов, но с подозрением относился к «чужеземцам» и этническим меньшинствам, считая, что по культурно-этническим причинам они не могут быть лояльными единому государству (Хомяков 1994а: 15). Мало того, он доказывал, что в царской империи основная тяжесть гнета приходилась на долю именно русского крестьянства, тогда как элита состояла в значительной мере из нерусских. Так, оказывалось, что, вопреки советской версии истории, национальный гнет испытывал именно русский народ. Поэтому, в отличие от классических империй, в России империя служила не нации, а против нее (Хомяков 1994а: 52–53, 56). Указывая на континентальный характер Российского государства, Хомяков уже тогда утверждал, что оно может выжить только как «национальное государство в чистом виде» (Хомяков 1994а: 17–18). Беду русского народа он видел в том, что в России веками развивалась не национальная, а бюрократическая империя, действующая в интересах «инородческой элиты» (Хомяков 1994а: 55). Но если в 1993 г. он еще надеялся на строительство «национальной империи», то год спустя выступил категорически против возрождения империи, противопоставляя ей национальное государство (Хомяков 1994а: 59).

Пытаясь постичь смысл русской истории, он еще в начале 1990-х гг. занялся поиском ее корней далеко за пределами письменной традиции. Он обращался к ледниковой эпохе и утверждал, что все положительные черты русского характера (терпение, воля, нестяжательство, неагрессивность и пр.) были следствием приспособления далеких предков к жизни в приледниковой зоне (Хомяков 1994а: 19). Якобы именно это оптимально соответствовало христианскому учению, которое именно поэтому безболезненно прижилось на Руси (Хомяков 1994а: 19). Вместе с тем Русь испытывала негативные влияния с юга и запада, что, наряду с физическим присутствием «иностранцев», не могло не ухудшить социальную обстановку в Киевской Руси. Подобно Широпаеву, Хомяков видел свой идеал в Великом Новгороде, где якобы «национальная чистота» вкупе с «национальной демократией» сохранялись дольше всего (Хомяков 1994а: 21).

Уже в своем первом политическом трактате, говоря о «национальном государстве», Хомяков понимал его как этнически русское, свободное от состоявшей в значительной степени из «инородцев» «антинациональной элиты», столетиями создававшей «паразитарные структуры». На его взгляд, элита отличалась этим как в царской России, так и в СССР. Краткие просветы в отечественной истории он связывал с революциями, репрессиями и чистками, на время избавлявшими элиту от «иностранцев» (Хомяков 1994а: 23–26, 56–58). Главную вину советского режима он усматривал в «идеологии интернационализма» и вытекавшей из нее экспансии, что лишь вело к бессмысленному разбазариванию ресурсов и не позволяло отделяться от народов, которые, на его взгляд, не вписывались в российскую цивилизацию. Поэтому в распаде СССР он усматривал редкий шанс построить «подлинно национальное государство». Правда, его тревожило то, что власть снова оказалась в руках «паразитарной элиты», по-прежнему занимавшейся вывозом ресурсов и финансированием «ближнего зарубежья». Но до событий осени 1993 г. он еще верил в то, что «национально мыслящая» русская элита могла прийти к власти и «в одночасье решить все проблемы» (Хомяков 1994а: 27–33). Поэтому тогда он стоял за сильное единое государство, отстаивал идеологию умеренного русского патриотизма и выступал против крайностей либерализма. Его также привлекал экономический национализм (Хомяков 1994а: 39–42). Он полагал, что в условиях глобализации нейтральная Россия, богатая ресурсами и заботящаяся о своих национальных интересах, имела все шансы на успех (Хомяков 1994а: 51).

191