Арийский миф в современном мире - Страница 91

Правда, в новом романе Никитина вновь всплывает обвинение князя Владимира в его якобы «жидовском» происхождении от рабыни Малки. Однако это тут же оборачивается в его пользу одним из бояр, который, видя в иудеях злейших врагов христиан, считает их естественными союзниками славян-язычников (Никитин 1996а. Т. 2: 85–87). Кроме того, автор пытается показать, что обвинение «хазар-жидов» в стремлении протащить на Русь якобы свою христианскую религию не имеет оснований и вызвано исключительно политическими соображениями и борьбой партий в Киеве (Никитин 1996а. Т. 2: 89, 393–394).

Все же Никитин по-прежнему воспроизводит стереотип, согласно которому иудеи будто бы отказывались считать все другие народы людьми, презирали их и полагали, что поведение с ними может быть свободным от каких-либо моральных норм, ибо они – «гои, недочеловеки». Впрочем, он же показывает, что на практике их взаимоотношения со славянами складывались скорее вопреки этому стереотипу, чем слепо следовали ему (Никитин 1996а. Т. 2: 99; 1996б: 204). Мало того, автор демонстрирует, что именно князь Владимир цинично поступил с киевскими евреями, позволив своим воинам перебить их беднейшую часть и сохранив жизнь богатым, чтобы они снабжали его деньгами (Никитин 1996а. Т. 2: 406). Впрочем, столь же цинично и даже кощунственно Владимир в романе автора расправляется со славянскими святынями, и, возможно, все это должно подчеркнуть весьма неприглядный лик христианства.

В романах Никитина ярко представлена контроверза, с которой постоянно сталкиваются и которую никак не могут разрешить многие националисты. Действительно, юному народу как будто бы бывает легче преодолеть все препятствия на своем пути, одерживать победы над престарелыми врагами и с уверенностью глядеть в будущее. Однако, чтобы достичь самоуважения и заслужить уважение со стороны соседей, необходимо иметь славных древних предков-культуртрегеров и уходящую глубоко в прошлое историю (Никитин 1996а. Т. 1: 84, 282–283; Т. 2: 209). Поэтому выбор того, считать ли себя «молодым» или «старым» народом, оказывается непростым. Впрочем, похоже, сам Никитин скептически относится к попыткам решать насущные современные проблемы ссылками на такого рода исторические аргументы. Он вкладывает в уста князя Владимира слова о том, что никакая богатая история не в силах заменить умение трудиться и эффективно решать стоящие перед обществом проблемы. Ведь историю изменить нельзя, и только будущее зависит от нас самих (Никитин 1996а. Т. 2: 256).

Как бы ни менялись установки Никитина, его ориентиром в истории все же служит «Влесова книга». Именно оттуда он черпает представления о славянах – «внуках Даждьбога» (Никитин 1996а. Т. 1: 25), их древней кочевой жизни в бескрайней степи (Никитин 1996б, 1997: 456) и книжной культуре славян-язычников (Никитин 1996а. Т. 2: 265, 280, 283–284; 1997: 345, 487). Вместе с тем, познакомившись с научной литературой, он теперь готов отказаться от утверждения «Влесовой книги» о том, что древние славяне будто бы не знали человеческих жертвоприношений (Никитин 1996а. Т. 2: 164–168, 190–191; 1996б: 6, 85). Мало того, он готов даже признать недальновидность князя Святослава, погубившего Хазарский каганат и тем самым открывшего путь на Русь печенегам (Никитин 1996а. Т. 1: 130; Т. 2: 245–246).

Определенный интерес представляет и отношение Никитина к религии. Похоже, для него она сродни политике, и в полном соответствии с аксиомами научного атеизма он утверждает, что религия создается людьми, видоизменяется ими в ходе социально-экономического развития и, если того требуют обстоятельства, им ничего не стоит отменить старых богов и ввести новых, разработать новые обряды и ритуалы и пр. И такая смена, утверждает автор, происходит по чисто прагматическим или конъюнктурным соображениям (Никитин 1996а. Т. 2: 185, 271, 285, 291–292; 1996б: 127–128, 405–406; 1997: 84).

Как бы то ни было, роман Никитина, посвященный князю Владимиру, заканчивается насильственным крещением киевлян и, по словам одного из волхвов, превращением русичей в «народ рабов». Вместе с тем в словах уходящих волхвов звучат и оптимистические нотки, позволяющие уяснить позицию писателя. «В чужую веру надо исподволь внедрить… пусть под чужими именами… наши обряды и обычаи, наши верования… Тогда наш народ выживет!.. Мы уйдем в леса, уйдем в веси, куда новая вера доберется не скоро, мы будем готовить народ, чтобы искры нашей веры пролежали под чужой золой многие поколения, а потом вспыхнули в душах потомков жарким пламенем» (Никитин 1996а. Т. 2: 397–398).

Проблема русско-еврейских отношений, очевидно, не дает Никитину покоя, и он вновь возвращается к ней в романе «Князь Рус», где заставляет как древних евреев, так и «скифо-славян», то есть русов, уйти далеко в северные леса. Рисуя образ евреев, автор прибегает к стереотипному этноцентристскому приему: наделяет их моральными качествами по оппозиции к русам, делая эти народы антиподами во всем. Если русы могучи и отважны, то иудеи слабы и трусливы; если русы ценят честь и гордость, то иудеи стремятся выжить во что бы то ни стало; если русы благородны, то иудеи отличаются подлостью и коварством; если русы щедры и расточительны, то иудеям даже смертельная опасность не мешает думать о золоте; если русы доверчивы и простодушны, то иудеи мудры; наконец, русы юный народ, за которым будущее, а иудеи – древний народ, стоящий на краю могилы (Никитин 1996б: 143–145, 160, 214–216, 218, 228, 293, 302, 348, 411). Все это служит пищей для следующих рассуждений героя романа: «Иудеи подают пример, как можно жить без чести и совести, без благородства – и в то же время не чувствовать себя уродами» (Никитин 1996б: 297).